Пока народ и власть не договорятся, кризис не победить
Опубликовано: 15 декабря 2023
Вступление России в мировой экономический кризис побудило некоторых экспертов и общественных деятелей заявить, что «молчаливый договор», регулирующий отношения между властью и обществом, нуждается в перезаключении. Инициаторы дискуссии исходили из предпосылки, что действующий контракт имеет социально-экономическую природу. Утверждалось, что российские граждане отказались от своих прав и свобод в обмен на рост благосостояния. Но раз пришел кризис, нефтяная рента закончилась и началось снижение доходов, то контракт следует признать недействительным и граждане должны получить свои права и свободы назад.
Авторитарная система (именно так трактуются итоги восьмилетнего политического строительства) должна стать более открытой. Тогда, помнится, инициаторам перезаключения напомнили, что в 1999-2000 гг., когда заключался этот «молчаливый договор», эффект от нефтяной ренты еще не ощущался, поэтому говорить про обмен свободы на доходы не очень корректно. Особенности политического строительства за истекшие восемь лет не обсуждались. После этого дискуссия как-то сошла на нет, но причиной, сделавшей невозможным ее продолжение в предложенном формате, судя по всему, стала не логическая несообразность, а политические соображения. Демократия обладает одним неудобством — она предполагает граждан, но сама постановка вопроса о возможности «размена» дисквалифицирует граждан и лишает смысла дальнейшие рассуждения о необходимости расширения демократии.
Нынешний раунд дискуссии начался в связи со сменой акцентов в антикризисной политике, когда стала очевидной ограниченность финансовых возможностей государства. Позиции сторонников перезаключения становятся более определенными, освобождаются от наиболее одиозных поворотов, хотя и сохраняют исходную двусмысленность. На этот раз «немонетарная» составляющая в общественном договоре признается (со ссылкой на данные соцопросов). Но при этом пытаются задним числом изменить в более благоприятную сторону исходную предпосылку, а именно отрицают, что действующий социальный контракт ранее понимался ими как отказ граждан от части своих прав и свобод в обмен на долю в «нефтяной ренте». Лукавят люди: именно так он трактовался и трактуется сторонниками его пересмотра. В повседневном экспертном дискурсе (в отличие от выверенных и взвешенных статей) общественный договор проходит именно как обмен политических прав на доходы.
Но и сейчас, как и прежде, перспектива расторжения контракта связывается с исчезновением (предположительным) у путинского большинства желания поддерживать власть, если она окажется неспособна выполнять свои социально-экономические обязательства. Как же такое возможно, если «немонетарная» составляющая контракта вроде бы признается? А вот как: никто не требует возвращения того, чего, как считает население, у него не отнимали. Такое вот «население» — только в опросах и проявляет приверженность демократическим ценностям. «Народ» слегка реабилитировали, но не до конца: голосование на думских и президентских выборах в расчет не идет — ведь там (по логике авторов) все решают агитпроп, административный ресурс и «патерналистская подкормка».
Важным достоинством нынешней дискуссии следует признать ее возросшую откровенность. Перезаключение общественного договора оказывается лишь предлогом для начала разговора об изменении сложившейся политической системы. Система изображается закрытой, косной и просто помешанной на самосохранении. Это позволяет критикам позиционировать себя как отважных сторонников реформ, бросающих вызов реакционерам от системы. Вопрос ставится ребром: в связи с кризисом систему надо (мягкий вариант — «придется») поменять. Правда, возникает проблема. При ближайшем рассмотрении никаких намерений по «глубокой заморозке» системы обнаружить не удается. Готовность к изменениям была заложена в «систему» с самого начала. Более того, перемены начались задолго до того, как власть и общество реально ощутили мировой кризис — с того момента, как произошла ротация власти, а фактически — еще раньше. Новый президент и новая конструкция верховной власти — первый шаг. Второй шаг — по правки к Конституции, третий — медведевский пакет политических реформ.
Речь уже идет не о борьбе отважных реформаторов с реакционерами, а о попытках встроиться в уже идущую реформу системы. Ну а дальше? Дальше, надо полагать, как на рубеже 1980-1990-х: превратить реформу в революцию, т.е. в обвал всей системы. Потому что в сложившейся политической системе сторонники перезаключения общественного договора превратились в маргиналов. Главная особенность начавшейся политреформы — ее консерватизм: она растягивает перемены во времени, дает возможность обществу к ним привыкнуть, а трансформирующимся институтам — укорениться. Есть и еще одно важное свойство — удержание радикалов и маргиналов на обочине. Вот это, судя по всему, и не устраивает. Им начавшуюся реформу политсистемы признавать никак нельзя, потому что, во-первых, они действительно не получат почти ничего, во-вторых, тогда исчезают основания для претензий на титул реформаторов. Поэтому медведевский пакет политических реформ и объявляется «профанацией», а предшествовавшие ему поправки в Конституцию интерпретируются с откровенным пренебрежением к здравому смыслу: «власть свою хотят продлить, благами попользоваться». Действительно, ну что такое лишний год для президента и Госдумы с точки зрения продления власти? И стоит ли из-за этого огород городить? Когда действительно ставится задача продления власти, она решается другим образом: через третий срок или по модели Туркменбаши — через отмену вообще каких-либо временных ограничений на пребывание в должности.
Повышенная откровенность проявляется и в том, что более определенно описывается альтернатива тому, что изображается как закрытая политическая система. Становится несколько яснее, для кого именно она должна открываться после перезаключения общественного договора. Так вот, если нынешняя система предполагает преимущественную опору на социальное большинство, то альтернативная — на элиту. Иногда даже указывается на исходный образец — вторую половину российских 1990-х. Сообщают, что система, опирающаяся преимущественно на элиты, позволяет существовать и при крайне низком (5%) рейтинге российского президента, но заставляет достаточно сильно ориентироваться на интересы влиятельных элитных групп. После этого становится понятно, что в качестве альтернативного проекта предлагается возврат к старому олигархическому режиму.
Возможно, посчитали, что времени прошло уже достаточно — целых 10 лет, многое подзабылось, и это делает возможным предложить реставрацию старой системы. (Здесь есть внутренняя логика: поскольку утверждается, что к политическому устройству граждане индифферентны, их волнуют только зарплаты и пособия, то и навязать таким гражданам можно все, что угодно, включая и новое издание старой модели.) Вот и симпатичный «загорелый» Барак Обама из Америки предлагает «перезагрузку» наших отношений. Интересное совпадение во времени. При всей несхожести «перезагрузки» и «реставрации» у них есть фундаментальная общность: оба предполагают потерю памяти, т.е. отказ от использования собственного опыта, — пожалуй, самого ценного из наших новых активов — в развитии политических институтов и выстраивании отношений с внешним миром.
Так вот, для тех, кто не помнит: низкий рейтинг Б. Ельцина — свидетельство исключительной слабости системы, опиравшейся на элиты. Превратить несчастные пять процентов в победу во втором туре в 1996 г. помогла только угроза реального реванша, исходившего тогда от КПРФ (если не вспоминать незаурядные личные качества конкретных людей, которые сделали возможным перелом в ходе кампании). Но и о том, как потом распалась коалиция победителей и что за этим последовало, тоже лучше не вспоминать. Для тех, кто не помнит: система, опирающаяся на элиты, крайне неустойчива и тяготеет к самораспаду. К концу 1990-х ельцинский полицентризм окончательно выродился и был отвергнут всеми участниками. Полужидкая политическая система пришла в упадок, несмотря на благоприятные в целом внешние условия: относительно вегетарианский Запад, занятый превращением Восточной Европы в Центральную, свобода в облике НАТО еще не приблизилась вплотную к нашим границам, еще нет никакого американского ПРО в Польше и Чехии, нет антироссийских режимов по западному периметру границ, и даже войну в Чечне Запад принимал как борьбу с сепаратизмом и терроризмом.
Для тех, кто не помнит: главная особенность «олигархической модели» — слабая центральная власть. Большой договор между государством и обществом подменяется множеством мелких, индивидуальных, с держателями ресурсов, которые стали важными по обстоятельствам места и времени. Там все обо всем постоянно договариваются, чтобы завтра все переиграть, к радости тех, кто живет за счет бесконечной игры. Конечно, договариваются в пределах узкого круга (где жизнь удалась): «суверенные» олигархи и губернаторы, «транзитные» чиновники (конечная точка назначения — бизнес), депутаты, лоббисты, бандиты. В сети малых элитных соглашений гражданам места не остается: работают деньги, политтехнологи и административный ресурс, который в случае реставрации системы, опирающейся на элиты, никуда не исчезнет: его просто распилят и растащат по кусочкам, и он вернется туда, где его первоначально изобрели, — к губернаторам и мэрам крупных городов.
На чужую плохую память сторонники реставрации, судя по всему, полностью не полагаются, поэтому наряду с подготовкой реванша наблюдаются и попытки отбеливания самой модели и главных действующих лиц. Сначала заговорили, правда, не очень активно, про аристократическую республику. Теперь появился новый концепт: «элита развития». Слово новое и, надо сказать, удачное, оно улавливает важную и действительно новую общественную потребность. Только при ближайшем рассмотрении оказывается, что содержание у нового слова — старое: это все те же активные, но социально безответственные группы. Энергия, самоуверенность, целеустремленность, готовность к риску, ориентация на достижения — в активе этой группы. Важное условие успеха — пониженная социальная чувствительность и пренебрежение к окружающим за пределами узкого круга своих. В годы триумфа некоторые представители этой когорты не без юмора сравнивали себя с «альфа-самцами», доминантным животным, окруженным послушным стадом.
«Альфы» — герои «узких проектов» (вне зависимости от их масштабности) и хорошо подходят на роль специализированной элиты. Но политическое лидерство таким людям противопоказано. В противном случае идеал развития будет реализован в пределах, ограниченных отдельно взятыми министерскими кабинетами, офисами крупных фирм и сегрегированными коттеджными поселками. Реставрация системы со слабым центром предполагает легитимацию социальной безответственности. В современной жизни ее более чем достаточно. Но в олигархической модели социальная безответственность возвращает себе статус нормы: «Кто не успел — тот опоздал».
К сожалению, вторым пришествием социальной безответственности дело вряд ли ограничится. Неизбежные участники бесконечных переговоров и необязательных соглашений в олигархических верхах — сепаратисты, националисты и террористы. В стране, где этническое большинство сосуществует с титульными малыми этносами, без этого обойтись не удастся. А это значит: вместе с утратой относительно стабильной политической системы вернется и опасность взрывов жилых домов вместе со спящими в них людьми. В зоне повышенного риска — те, кто живет тесно и небогато, в многоквартирных домах. Основная жертва реставрации олигархической модели — социальное большинство, интересы которого игнорируются по всему спектру — от экономики до безопасности. Таков «новый-старый» проект при ближайшем рассмотрении. Российские избиратели, которым отказывают в содержательной приверженности к демократическим ценностям, в 1999-2000 гг. этот проект отвергли. Отвергли потому, что поняли и ощутили: политический режим, основанный на союзе слабой центральной власти с сильными элитами, ведет к распаду российского государства, где главной жертвой станет большинство, не оснащенное современными персональными ресурсами.
Тогда и были заложены основы действующего общественного договора. Из него появился политический компромисс, предусматривавший место и для ресурсного меньшинства, и для социально-слабого большинства. По обстоятельствам места и времени в центре этого договора оказалась фигура тогдашнего президента В. Путина. Социальное большинство согласилось принять новые институты и практики, освоенные активным меньшинством, но взамен получило гарантии уважительного к себе отношения, внимания к своим интересам, замедление скорости и снижение травматизма перемен. Политические возможности элит и активного меньшинства, связанного со старыми партиями, СМИ и НПО, оказались ограничены. Социальное большинство отнеслось к этому достаточно безразлично. В отличие от элит и высокоресурсного меньшинства рядовые граждане действительно не считают, что у них что-то отняли. Социальное большинство не чувствовало себя включенным в политическую систему 1990-х, которую оно отказывалось воспринимать как демократическую. Основания для этого имелись.
Открытостью такой системы могли пользоваться только высокоресурсные группы, сращенные с фрагментами раздробленной власти, и только их интересы учитывались при выработке решений. Социальное большинство воспринимало систему 1990-х «закрытой», почти так же, как сейчас отдельные представители ресурсного меньшинства воспринимают существующую политическую систему. Наверно, поэтому в период, когда прочность общественного договора (как его ни квалифицируй) не могла вызывать никаких сомнений, отношение к рядовым гражданам и российскому государству со стороны тех, кто ощущал свою «невключенность», стало предельно негативным. Особой откровенностью отличались авторы, специализировавшиеся на неполитической тематике. В экспертных публикациях преобладали эвфемизмы: большинство изображалось индифферентной к ценностям демократии, граждански некомпетентной патерналистской массой, всегда готовой поддержать «сильную руку» и податливой к манипуляциям агитпропа.
Но, может быть, правы граждане, а не только элиты, и оценивать степень открытости или закрытости системы нужно в том числе и по ее проходимости для сигналов от социального большинства. И если граждане поддерживают демократические ценности (что признается) и при этом не считают, что у них что-то отняли (что так же признается), то, может, и систему, которая существует благодаря их согласию, не следует оценивать как «закрытую»? И, может быть, рядовые граждане помимо того, что не считают, что у них что-то отняли, полагают также, что им вернули или по крайней мере стали что-то возвращать — нечто ценное, что-то такое, что, как они считали, стало у них исчезать? Например, ощущение принадлежности к стране, в которой они живут. Для оснащенного персональными ресурсами меньшинства, привыкшего решать проблемы в индивидуальном порядке, в лучшем случае — через узкогрупповое действие, ценности большинства могут восприниматься как нечто эфемерное. Для большинства начавшее возрождаться ощущение взаимности со своей страной может становиться важным ресурсом, источником осмысленности, безопасности, уверенности и силы.
Дискуссия об общественном договоре наверняка продолжится, но можно подвести некоторые предварительные итоги. В основе действующего общественного договора — желание большинства продлить коллективную форму существования на территории России, желание остаться народом и сохраниться в виде государства. Договор опирается прежде всего на патриотическую основу, признание высокого ценностного статуса суверенитета и самостоятельности российского государства, хотя и социально-экономическая составляющая в нем также, безусловно, имеется. Главный предмет договора, заключенного российским избирателем с В. Путиным, носит бессрочный характер. Это договор о гарантиях новой российской государственности, он предполагает сильную центральную власть и опору на социальное большинство.
Существующая политическая система — не плод книжного ума и кабинетных интриг. Она была выстроена шаг за шагом на основе позитивного и негативного опыта 1990-х годов. Помимо признания значения сильной центральной власти, опирающейся на поддержку большинства избирателей, можно выделить и другие фрагменты этого опыта. Политическая система должна быть консолидирована на общенациональном уровне. Прямое включение в публичную политику агентов рынка и региональных «завхозов» противопоказано: она должна стать сугубо партийной. Опыт 1990-х принес понимание, что Запад в своих отношениях с Россией всегда одновременно выступает в двух ролях — и партнера, и соперника, причем вне зависимости от того, какую внешнюю политику проводит Россия: «имени Андрея Козырева» или «имени Евгения Примакова». В отношениях с мощным партнером-соперником Россия должна быть сильной и самостоятельной (суверенной). Политические силы, которые не извлекли никаких уроков из опыта 1990-х, должны иметь право на самовыражение в рамках, установленных законом. Но возможность участвовать во власти, в том числе в подключении к разработке важных решений, должна быть исключена. У них другие цели и ценности. Отношение к ним должно быть примерно таким же, как в свое время к коммунистам на Западе — удержание на периферии.
Выстроенная на основе опыта 1990-х политическая система обладает потенциалом роста и ориентирована на развитие. Вектор консервативной политической реформы указывает на то, что существующая система, не закрытая и сейчас для интересов социального большинства и значительной части меньшинства (что бы ни говорили критики, реальную силу рейтингам придают только выборы), будет постепенно становиться более открытой, но не для старых элит (избираемых губернаторов и оснащенных автономными политическими ресурсами бизнесменов) и старых партий, связанных с конфликтами 1990-х, а для новых элит и новых партий, возникших в начале 2000-х: «Единой России», которой предстоит пройти испытание кризисом, и других, которые постепенно появляются рядом с нею. Консервативная политическая реформа призвана сделать необратимым разрыв с неустойчивой, опасной и несправедливой «олигархической» политикой.
Составной часть дискуссии об общественном договоре стало недавнее интервью Глеба Павловского, в котором сообщил о возможности «переворота в верхах». Сторонниками пересмотра общественного договора это было истолковано как признак страха перед новыми, альтернативными проектами и проявление конспирологии. Насколько реставрацию «олигархического» режима можно считать новым проектом, мы уже обсудили. Текущее состояние общественного договора также опасений не вызывает: социальное большинство расторгать его не собирается, политическое руководство — тоже. Сам Павловский пояснил, что речь идет о предупреждении: в условиях кризиса источник возможных проблем может возникнуть не «на улице», а в коридорах и кабинетах. Так вот: появление экспертно обоснованных призывов к отказу от выстроенной политической системы (или обоснований неизбежности такого отказа) свидетельствует, что такие предположения небеспочвенны.
Речь идет о попытках подтолкнуть политическое руководство к поиску выхода из кризиса на пути сближения с элитами. Вот для этого и нужно попытаться доказать, что опора на социальное большинство больше не работает. Что такое смена политической модели, неизбежно предполагающая смену политического курса и кадровые перемены в верхах? Именно так и называется: «переворот». Без всякой конспирологии. А обвинения в конспирологии — рефлекторная реакция заинтересованной стороны на вмешательство чужого. Перед нами небольшой эпизод, когда экспертиза становится частью борьбы вокруг политического курса и политического устройства страны.
Трудно сказать, что конкретно побудило Глеба Павловского выдвинуть свое предположение. Сам специалист по «заговариванию» информационного поля объяснять что-либо вряд ли будет. Возможны лишь предположения. Как уже отмечалось, дискуссия об общественном договоре возобновилась в связи со сменой акцентов в антикризисной политике. Лейтмотив: нужно подключать рыночные ресурсы. По отзывам, Красноярский форум в конце февраля оказался в этом отношении весьма продуктивным, а по наблюдениям — и особенно резонансным. На этом форуме «партия» сторонников пересмотра общественного договора, по признанию своих представителей, впервые за долгое время обнаружила отсутствие идеологических разногласий с правительством, причем было отмечено, что в моменты переживания восстановленной общности «партии» и правительства никаких ассоциаций с премьером Путиным не возникало. Уже после окончания форума либеральные акценты в антикризисной политике в экспертном дискурсе расширились до «либерального проекта», опирающегося на контракт власти и бизнеса, который, в свою очередь, призван заменить отменяемый кризисом контракт власти с социальным большинством. Либерализация экономической политики по замысловатой траектории превратилась в политическую либерализацию: сначала та объявлялась маргинальной и практически безнадежной, но потом исподволь всплывала как составная часть «либерального проекта».
Каким же должен быть общественный диалог, чтобы не порождать ожиданий пересмотра основ российской государственности и приносить побольше пользы заявленной цели — антикризисной политике? Наверно, любой участник научных семинаров подтвердит: по-настоящему компетентных экспертов, к сожалению, не так уж много. Зато в избытке специалистов по «общим вопросам» или людей со сверхценными идеями, непринужденно переходящих из одной области социальных наук в другую, от антикризисной программы — к политической системе. (Наследие советской идеологизации общественных наук в ущерб экспертизе, судя по всему, сказываться будет еще долго.) Присутствие полупрофессионалов, как и политически озабоченных специалистов, способно повернуть экспертный семинар или мозговой штурм в разговор на общие темы, который для решения конкретных задач бесполезен. Зато он легко превращается в тренинг или собрание «прогрессивной общественности», которое может занимать позиции по широкому кругу вопросов. Постсоветские полупрофессионалы и специалисты со сверхценными идеями — прямые наследники перестроечной публицистики: она раскрепостила общественную мысль, но, выйдя из берегов, сломала государство, решившееся на обновление.
Конечно, речь о тенденциях, а не о конкретных людях. И, конечно же, взятая сама по себе, никакая публицистика неспособна ни на большое созидание, ни на большое разрушение. В нашем случае разрушительный потенциал был создан, когда возникла широкая и противоестественная коалиция, участниками которой стали разложившаяся брежневская номенклатура, энергичные, но безответственные элиты и вышедшая из берегов публицистика. (Как выразился один автор, они «вступили в активное перемигивание».) Такое уже случалось, и не только у нас, достаточно почитать у Токвиля о месте «философов» и «литераторов» в предреволюционной Франции. Поскольку перемены для современного государства — вещь постоянная и естественная, то всему должно быть свое место: публицистике — на страницах общественно-политических изданий, обсуждающих общие вопросы, экспертизе — на научных семинарах и мозговых штурмах. А политика, чтобы быть ответственной, должна стать профессиональной, т.е. партийной.
Для антикризисной политики нужен поиск новых ресурсов. Их надо находить, создавать и подключать. Ограничение финансовых возможностей государства увеличивает значение рыночных ресурсов, связанных с бизнесом. Но это не повод для перезаключения общественного договора и смены политической системы. Публичные блага, которые производит государство, совсем не сводятся к экономическим. Есть и другие, они также востребованы и ценятся российскими гражданами, такие, как качество управления, справедливость, закон, порядок и безопасность. Эти неэкономические блага пока весьма дефицитны и в равной степени востребованы как высокоресурсным меньшинством, так и социальным большинством, у которого еще плохо с личными ресурсами. Поворот к созданию этих дефицитных публичных благ — еще один резерв антикризисной политики, политический ресурс, который может быть создан государством для преодоления кризиса.
Общественный диалог по поиску новых антикризисных инструментов возможен только на основе общих целей и общих ценностей. Обсуждение возможности (необходимости, оправданности, неизбежности) демонтажа основ сложившейся политической системы, закрепленных в общественном договоре, антикризисный диалог не предусматривает. Это разные вещи.
Читайте также: Новости Новороссии.